Алла Сигалова
"Все мои войны – внутри"
Беседовала Катерина АНТОНОВА
Алла Михайловна СИГАЛОВА – режиссер и хореограф в Московском драматическом театре им. Пушкина Окончила Ленинградскую Академию балета им. А.Я.Вагановой, режиссерский факультет РАТИ (ГИТИС). Работала постановщиком танцев и пластики в театре «Сатирикон», где как хореограф среди прочего сделала с Р. Виктюком спектакль «Служанки». В 1989 г. создала собственный театр «Независимая труппа», в котором драматические актеры выступали как танцовщики. Поставила спектакли «Отелло», «Саломея», «Пиковая дама», «Ла Дивина» и др. С 1984 -го преподает на актерских курсах в ГИТИСе, с 2004 г. – профессор, зав.кафедрой пластического воспитания Школы-студии МХТ. Как хореограф, работала с Лаймой Вайкуле. В Театре им Пушкина поставила спектакли «Ночи Кабирии», «Госпожа Бовари», а также сыграла главную роль в собственном спектакле «Джан». Как актриса, снялась в фильмах «Любовь моя, печаль моя», «Мистификатор», «Небо в алмазах». Замужем (муж – главный режиссер Театра им. Пушкина Роман Козак), имеет двоих детей .
– Вас не смущает гламурность собственного образа, которая возникла благодаря тому, что глянцевые журналы обожают делать с вами интервью, публиковать ваши фотосессии и вообще воспринимают как «свой» персонаж?
– Я уже привыкла к тому, что в представлении людей живу какой-то совсем другой жизнью, чем на самом деле. Я не знаю, какой именно. То есть какая я в вашей голове, не знаю. Более того, меня это не очень волнует, потому что я не успеваю об этом сильно задуматься.
– Ваша жизнь в профессии началась с очень тяжелой травмы – трагической ситуации, из-за которой вы не смогли больше работать в классическом балете и которую переживали несколько лет. Как-то вы даже сказали, что сама эта ситуация вас сломала. Как вы думаете, возможен ли в принципе серьезный человеческий, профессиональный рост без удара под дых, в самое больное место? Бывает, что обходится без этого?
– Все люди, которые чего-то достигли, всегда что-то превозмогали. Даже любимый мой великий танцовщик Фарух Рузиматов, когда его привезли в училище Вагановой, где все у всех на виду и все всех знали и где я училась курса на три старше него, он всю свою жизнь и всю свою карьеру (если к нему применимо это холодное слово) сделал на невероятном преодолении своего организма с исходно очень скромными физическими данными. То же самое Ульяна Лопаткина, Диана Вишнева. А те, кто изначально обладал великолепными данными, как правило, куда-то пропадали, исчезали. Мне кажется, что преодоление толкает вперед. Так что это вещь, необходимая в профессии.
– Это постоянный процесс – преодоление? Или наступает момент, когда какие-то базовые комплексы-страхи преодолены? Или это зависит от того, какие задачи стоят перед человеком?
– Большую часть жизни я занимаюсь преодолением внутренних задач. Все мои сложности, все мои войны происходят внутри меня самой со мной же. Я думаю, так у всех. А все внешнее – люди, события – это предлагаемые обстоятельства, в которых существуют наши внутренние войны.
– Кажется, что вы сознательно держитесь очень закрыто, соблюдаете дистанцию между собой и журналистами и соответственно публикой.очему эта дистанция кажется вам необходимой?
– Сознательные вещи – они же заложены в детстве воспитанием и сознательными становятся потом, когда начинаешь анализировать. Меня так воспитывали. Я не могу впустить в комнату даже своего мужа, если у меня разобрана кровать или не убрано нижнее белье. Просто меня так воспитали, а не то, что я такая чистюля или чистоплюйка. Я росла в Ленинграде, в определенной среде, которая и обусловила в моей жизни существование определенных табу. И правильно, что они у меня есть. Хотя какие-то вещи мне мешают, а преодолеть их не получается. Совсем смешная вещь, но меня так приучили: я не могу при людях ходить с распущенными волосами.
– Это балетная выучка?
– Да нет! В доме так было принято. Или, например, не могу ходить в джинсах, не прикрыв бедра. Это считалось неприличным.
– А человек вообще – воспитуемое существо?
– Конечно.
– И ваш опыт мамы – у вас же двое детей – доказывает это?
– Да. При том, что дети у меня от разных мужей, и дочка Аня с ее отцом практически не жила вместе, а Миша (сын Романа Козака и А. Сигаловой. – Прим. ред.), слава Богу, растет в полной семье, они абсолютно разные. Но я думаю, что воспитание – это не то, что ты говоришь, тряся у него перед носом пальцем, а среда, в которой человек живет. Если в доме есть привычка не орать друг на друга, всегда говорить вежливо, с уважением, ребенок так и будет себя вести, потому что он другого просто не знает и не понимает. А если есть привычка хлопать дверьми и бить посуду, для ребенка станет нормой это, что бы ему при этом ни говорили. Поэтому назидать – это действительно бессмысленно. Важна среда.
– К тому, с чего начался наш разговор, – про несовпадение вашей реальной жизни и той, которая видится со страниц глянцевых журналов. Почему-то сложно представить вас, занимающуюся домом…
– А кто им занимается, по-вашему?
– Няни, домработницы…
– Няня была, домработница есть, но есть вещи, которыми никто не может заниматься, кроме меня.
– То есть, в отличие от многих, у вас не было проблемы выбора: на что тратить больше времени – на профессию, на творчество или на семью?
– Нет, я так не понимаю. Самое важное для меня – это мои дети. Все другое даже близко не может быть столько же важно, как они. А творчество – я тоже не очень понимаю, что это такое. Есть работа. Да, я думаю о ней всегда, я не выключаюсь из нее и, занимаясь детьми, я все равно отчасти занимаюсь своей работой. Но страшно даже подумать, что для кого-то работа может стать важнее детей.
– То есть никакой романтизации своей профессии у вас нет? Или она невозможна, когда за плечами 25-летний опыт?
– Какая романтизация?! Просто вы меня сейчас видите такой… у меня чистые руки, от меня приятно пахнет, но если бы увидели меня на репетиции, где я грязная, истекающая потом, в вовсе не гламурных репетиционных вещах... Никакого отношения к красоте это не имеет! Когда все время что-то болит, все время что-то мажешь, все время бегаешь к врачу, чтобы тебе что-то вставили, что-то вынули. Понимаете, никакой романтики в работе нет. Романтика существует только внутри тебя, когда ты, как бы ты ни был одет, как бы от тебя ни воняло, начинаешь взаимодействовать с музыкой, с партнером, и начинается что-то такое, ради чего мы и живем в этой профессии, что заставляет нас забывать про болячки и про то, сколько нам платят денег.
– При этом вы человек популярный, востребованный, и на улицах вас узнают наверняка…
– Да. Но толпами не бегают за мной. И это нормально. Я же хореограф, человек «за сценой». С годами ко мне перестали поступать предложения, которые я не принимаю. Например, когда я начала работать с Лаймой Вайкуле и первый наш опыт был очень успешным, мне стали звонить все-все эстрадные артисты. И, когда первый эшелон весь отзвонил и получил отказ, в этой среде пошел слух, что Сигалова на эстраде не работает, а работает только с Лаймой. Поэтому эта зона предложений со временем отпала. Так же отпали какие-то другие зоны, в которые я не вхожу. Зоны, в которые я вхожу, – это зоны моей собственной, личной необходимости. И чаще всего их нужно инспирировать самой.
– То есть не вам задают формат, а вы создаете формат, в котором работаете?
– Да. Часто. Но не всегда.
– Вам не обидно, что в Москве видят только маленькую часть того, что вы делаете?
– Не знаю. Обидно – слово не из моего лексикона. Я же вам уже сказала, что борюсь сама с собой и все мои спектакли – ступени в этой борьбе. Так что тут какой-то другой счет. Я другим занимаюсь. Мне очень важно, чтобы мои спектакли посмотрело много людей. Но существует какая-то правильная закономерность жизни. Если это делается так, значит, так должно быть. Хотя сначала бунтуешь, стараешься что-то сделать, например, организовать гастроли спектакля из Новосибирска в Москве, а потом смиряешься с тем, что нет, не получится. И понимаешь, что тебе дана еще одна ступенька, чтобы ты еще что-то в себе преодолела. И нужно просто идти дальше. В этом есть какая-то очень продуктивная динамика жизни.
– Как вы относитесь к публике? Ведь очень разные люди приходят в театр, и есть непобедимые залы – например, полный зал школьников 13–14 лет.
– Мне кажется, что, находясь на сцене, надо отрабатывать спектакль, какой бы зал ни был. Момент самоуважения должен быть всегда, даже если школьники только и делают, что банки открывают. Возможно, если честно играть спектакль при галдящих подростках, они замолчат в какой-то момент и начнут смотреть на сцену. У нас были ситуации с «Независимой труппой», особенно когда мы только начинали, особенно со спектаклем «Отелло», когда люди выходили из зала, кричали, возмущались. Но я не могу обвинить этих зрителей ни в чем. Они не виноваты, что они чего-то не знают. И потом, люди не виноваты в том, что какие-то вещи им трудно понимать, что они не прочли те книжки, которые прочел режиссер или прочли другие. Зрителя ни в чем винить нельзя. Просто его нужно понять и простить. Обязательно. Потому что все разные. Все. Я, например, плохой зритель комедий и, зная это, на комедии в театр не хожу. Зато могу двести раз посмотреть «Гамлета» Бутусова в МХТ. А кто-то ни за что не пойдет на «Гамлета», а двести раз посмотрит «№ 13». Это не лучше и не хуже. У каждого своя система координат в жизни и в восприятии театрального действа. Сейчас мы были в Калининграде с «Кармен» (спектакль, который Алла Сигалова сделала со студентами Школы-стдии МХАТ. – Прим. ред.), и ко мне пришла журналистка брать интервью. Очень она волновалась – 22 года, первый год в газете. Она замечательно подготовилась – все прочла, все вопросы написала. И она мне говорит: «Вы совершенно не современный человек. У вас в «Кармен» все мужчины борются за женщин. А ведь в жизни это совсем не так. В жизни все женщины борются за обеспеченных, успешных мужчин – здесь идет основная борьба, среди женщин. А у вас все наоборот – так, как не бывает сегодня». А я до этого ей рассказывала, как все современно у меня в спектакле… И я поняла, что она права, что у меня совершенно старомодный взгляд на мир в ее представлении. Или еще она мне сказала, про «Бовари»: «Вы очень странно поняли Эмму. Это же прекрасно – то, что она бросила все ради своих любовей». Я удивилась: «Как же прекрасно? Ведь она своего ребенка бросила!» А девочка эта отвечает мне: «Но ведь ради любви можно пойти на все! Я с таким восторгом отношусь к этой женщине. Это самое прекрасное, что может быть с женщиной!» Это возраст, я понимаю. И многое меняется с опытом. Но у меня, как в юности, когда я сопереживала, прежде всего, ее мужу, так и сейчас. В этом смысле ничего у меня не поменялось. А потом она спрашивает меня: «Вот у вас все спектакли про любовь, про страсть. Но вы же уже немолодой человек, а долго еще вас будет волновать любовь?» Это гениально было. А ребят моих, студентов Школы-студии, она спросила: «Неужели вы можете включаться в этот бесконечный разговор Сигаловой про любовь?» Один из моих студентов удивился, а во что еще они должны включаться, особенно в их возрасте? На что она ответила: «Ну, как – карьера…» А они одного возраста люди – мои студенты и эта журналистка. Так что все разные. У всех разные ценности. И это нормально. Так должно быть.